ИЗ ЛУКОВИЦЫ В МОРКОВЬ
Вы, конечно, помните того задиру, что швырял песком в 97-фунтового хиляка? А ведь, несмотря на притязания Чарльза Атласа, проблема слабого так и не была решена. Настоящий задира любит швырять песком в людей; в этом он черпает глубокое удовлетворение. И что с того, что вы весите 240 фунтов (каменные мускулы и стальные нервы) и мудры, как Соломон, – все равно вам придется выбирать песок оскорбления из глаз и, вероятно, только разводить руками.
Так думал Говард Кордл – милый, приятный человек, которого все всегда оттирали и задевали. Он молча переживал, когда другие становились впереди него в очередь, садились в остановленное им такси и уводили знакомых девушек.
Главное, люди, казалось, сами стремились к подобным поступкам, искали, как бы насолить своему ближнему.
Кордл не понимал, почему так должно быть. и терялся в догадках. Но в один прекрасный летний день, когда он путешествовал по Северной Испании, явился ему бог Тот-Гермес и нашептал слова прозрения:
– Слушай, крошка, клади в варево морковь, а то мясо не протушится.
– Морковь?
– Я говорю о тех типах, которые не дают тебе жить, – объяснил Тот-Гермес. – Они должны так поступать, потому что они – морковь, а морковь именно такая и есть.
– Если они – морковь, – произнес Кордл, начиная постигать тайный смысл, – тогда я...
– Ты – маленькая, жемчужно-белая луковичка.
– Да. Боже мой, да! – вскричал Кордл, пораженный слепящим светом истины.
– И, естественно, ты и все остальные жемчужно-белые луковицы считаете морковь весьма неприятным явлением, некоей бесформенной оранжевой луковицей, в то время как морковь принимает вас за уродливую круглую белую морковь. На самом же деле...
– Да, да, продолжай! – в экстазе воскликнул Кордл.
– В действительности же, – объявил Тот-Гермес, – для каждого есть свое место в Похлебке.
– Конечно! Я понимаю, я понимаю, я понимаю!
– Хочешь порадоваться милой невинной белой луковичкой, найди ненавистную оранжевую морковь. Иначе будет не Похлебка, а этакая... э... если так можно выразиться...
– Бульон! – восторженно подсказал Кордл.
– Ты, парень, кумекаешь на пять, – одобрил Тот-Гермес.
– Бульон, – повторил Кордл. – Теперь я ясно вижу: нежный луковый суп – это наше представление о рае, в то время как огненный морковный стаар олицетворяет ад. Все сходится!
– Ом мани падме хум, – благословил Тот-Гермес.
– Но куда идет зеленый горошек? Что с мясом?
– Не хватайся за метафоры, – посоветовал Тот-Гермес. – Давай лучше выпьем. Фирменный напиток!
– Но специи, куда же специи? – не унимался Кордл, сделав изрядный глоток из ржавой походной фляги.
– Крошка, ты задаешь вопросы, ответить на которые можно лишь масону тринадцатой ступени в форме и белых сандалиях. Так что... Помни только, что все идет в Похлебку.
– В Похлебку, – пробормотал Кордл, облизывая губы.
– Эй! – заметил Тот-Гермес. – Мы уже добрались до Коруньи. Я здесь сойду.
Кордл остановил свою взятую напрокат машину у обочины дороги. Тот-Гермес подхватил с заднего сиденья рюкзак и вышел:
– Спасибо, что подбросил, приятель.
– Да что там... Спасибо за вино. Кстати, какой оно марки? С ним можно антилопу уговорить купить галстук, Землю превратить из приплюснутого сфероида в усеченную пирамиду... О чем это я говорю?
– Ничего, ерунда. Пожалуй, тебе лучше прилечь.
– Когда боги приказывают, смертные повинуются, – нараспев проговорил Кордл и покорно улегся на переднем сиденье. Тот-Гермес склонился над ним; золотом отливала его борода, деревья на заднем плане венцом обрамляли голову.
– Как ты себя чувствуешь?
– Никогда в жизни мне не было так хорошо.
– Ну, тогда привет.
И Тот-Гермес ушел в садящееся солнце. Кордл же с закрытыми глазами погрузился в решение философских проблем, испокон веков ставивших в тупик величайших мыслителей. Он был несколько изумлен, с какой простотой и доступностью открывались ему тайны.
Наконец он заснул и проснулся через шесть часов. Он забыл все решения, все гениальные догадки. Это было непостижимо. Как можно утерять ключи от Вселенной?.. Но непоправимое свершилось, рай потерян навсегда.
Зато Кордл помнил о моркови и луковицах и помнил о Похлебке. Будь в его власти выбирать, какое из гениальных решений запомнить, вряд ли бы он выбрал это. Но увы. И Кордл понял, что в игре внутренних озарений нужно довольствоваться тем, что есть.
На следующий день с массой приключений он добрался до Сантандера и решил написать всем друзьям остроумные письма и, возможно, даже попробовать свои силы в дорожном скетче. Для этого потребовалась пишущая машинка. Портье в гостинице направил его в контору по прокату машинок. Там сидел клерк, превосходно владеющий английским.
– Вы сдаете по дням? – спросил Кордл.
– Почему же нет? – отозвался клерк. У него были маслянистые черные волосы и тонкий аристократический нос.
– Сколько за эту? – поинтересовался Кордл, указывая на портативную модель “Эрики” тридцатилетней давности.
– Семьдесят песет в день, то есть один доллар. Обычно.
– А разве мой случай не обычный?
– Разумеется, нет. Вы иностранец, и проездом. Вам это будет стоить сто восемьдесят песет в день.
– Ну, хорошо, – согласился Кордл, доставая бумажник. – На три дня, пожалуйста.
– Попрошу у вас еще паспорт и пятьдесят долларов в залог.
Кордл попытался обратить все в шутку;
– Да мне бы просто попечатать я не собираюсь жениться на ней.
Клерк пожал плечами.
– Послушайте, мой паспорт в гостинице у портье. Может, возьмете водительские право.
– Конечно, нет! У меня должен быть паспорт – на случай, если вы вздумаете скрыться.
– Но почему и паспорт, и залог? – недоумевал Кордл, чувствуя определенную неловкость. – Машинка-то не стоит и двадцати долларов.
– Вы, очевидно, эксперт, специалист по рыночным ценам в Испании на подержанные немецкие пишущие машинки?
– Нет, однако...
– Тогда позвольте, сэр, вести дело, как я считаю нужным. Кроме того, мне необходимо знать, как вы собираетесь использовать аппарат.
Сложилась одна из тех нелепых заграничных ситуаций. в которую может попасть каждый. Требования клерка были абсурдны, а манера держаться оскорбительна. Кордл уже решил коротко кивнуть, повернуться на каблуках и выйти, но тут вспомнил о моркови и луковицах Ему явилась Похлебка, и внезапно в голову пришла мысль, что он может быть любым овощем, каким только пожелает.
Он повернулся к клерку. Он тонко улыбнулся. Он сказал:
– Хотите знать, как я собираюсь использовать машинку?
– Непременно.
– Ладно, – махнул Кордл. – Признаюсь честно, я собрался засунуть ее в нос. Клерк выпучил глаза.
– Это чрезвычайно удачный метод провоза контрабанды, – продолжал Кордл. – Также я собирался всучить вам краденый паспорт и фальшивые деньги. В Италии я продал бы машинку за десять тысяч долларов.
– Сэр, – промолвил клерк, – вы, кажется, недовольны.
– Слабо сказано, дружище. Я передумал насчет машинки. Но позвольте сделать комплимент по поводу вашего английского.
– Я специально занимался. – гордо заявил клерк.
– Это заметно. Несмотря на слабость в “р-р”, вы разговариваете как венецианский гондольер с надтреснутым небом. Наилучшие пожелания вашему уважаемому семейству. А теперь я удаляюсь, и вы спокойно можете давить свои прыщи.
Вспоминая эту сцену позже, Кордл пришел к выводу, что для первого раза он неплохо выступил в роли моркови. Правда, финал несколько наигран, но по существу убедителен.
Важно уже само по себе то, что он сделал это. И теперь, в тиши гостиничного номера, мог заниматься не презрительным самобичеванием, а наслаждаться фактом, что сам поставил кого-то в неудобное положение.
Он сделал это! Он превратился из луковицы в морковь!
Но этична ли его позиция? По-видимому, клерк не мог быть иным, являясь продуктом сочетания генов, жертвой среды и воспитания...
Кордл остановил себя. Он заметил, что занимается типично луковичным самокопанием. А ведь теперь ему известно: должны существовать и луковица, и морковь, иначе не сваришь Похлебки.
И еще он знал. что человек может стать любым овощем по своему выбору: и забавной маленькой зеленой горошиной, и долькой чеснока. Человек волен занять любую позицию между луковичничеством и морковщиной.
Над этим стоит хорошенько поразмыслить, отметил Кордл. Однако продолжил свое путешествие.
Следующий случай произошел в Ницце, в уютном ресторанчике на авеню Диабль Блюс. Там было четверо официантов, один из которых в точности походил на Жана-Поля Бельмондо, вплоть до сигареты, свисавшей с нижней губы. Остальные в точности походили на спившихся жуликов мелкого пошиба. В зале сидели несколько скандинавов, дряблый француз в берете и три девушки-англичанки.
Кордл, объясняющийся по-французски ясно, хотя и несколько лаконично, попросил у Бельмондо десятифранковый обед, меню которого было выставлено в витрине.
Официант окинул его презрительным взглядом.
– На сегодня кончился, – изрек он и вручил Кордлу меню тридцатифранкового обеда.
В своем старом воплощении Кордл покорно принял бы судьбу и стал заказывать. Или бы поднялся, дрожа от возмущения, и покинул ресторан, опрокинув по пути стул.
Но сейчас...
– Очевидно, вы не поняли меня. – произнес Кордл. – Французский закон гласит, что вы обязаны обслуживать согласно всем утвержденным меню, выставленным в витрине.
– Мосье адвокат? – осведомился официант, нагло уперев руки в боки.
– Нет. Мосье устраивает неприятности, – предупредил Кордл.
– Тогда пусть мосье попробует, – процедил официант. Его глаза превратились в щелки.
– О'кей, – сказал Кордл.
И тут в ресторан вошла престарелая чета. На мужчине был двубортный синий в полоску костюм. На женщине – платье в горошек.
– Простите, вы не англичане? – обратился к ним Кордл.
Несколько удивленный, мужчина слегка наклонил голову.
– Советую вам не принимать здесь пищу. Я – представитель ЮНЕСКО, инспектор по питанию. Шеф-повар явно не мыл рук с незапамятных времен. Мы еще не сделали проверку на тиф, но есть все основания для подозрений. Как только прибудут мои ассистенты с необходимым оборудованием...
В ресторане воцарилась мертвая тишина.
– Пожалуй, вареное яйцо можно съесть, – смилостивился наконец Кордл.
Престарелый мужчина очевидно не поверил этому.
– Пойдем, Милдред, – позвал он, и чета удалилась.
– Вот уходят шестьдесят франков плюс пять процентов чаевых, – холодно констатировал Кордл.
– Немедленно убирайтесь! – зарычал официант.
– Мне здесь нравится, – объявил Кордл, скрещивая руки на груди. – Обстановка, интим...
– Сидеть не заказывая не разрешается.
– Я буду заказывать. Из десятифранкового меню. Официанты переглянулись, в унисон кивнули и стали приближаться военной фалангой. Кордл. Воззвал к остальным обедающим:
– Попрошу всех быть свидетелями! Эти люди собираются напасть на меня вчетвером против одного, нарушая французскую законность и универсальную человеческую этику лишь потому, что я желаю заказать из десятифранкового меню, ложно разрекламированного!
Это была длинная речь, но в данном случае высокопарность не вредила. Кордл. повторил ее на английском.
Англичанки разинули рты. Старый француз продолжал есть суп. Скандинавы угрюмо кивнули и начали снимать пиджаки.
Официанты снова засовещались. Тот, что походил на Бельмондо, сказал:
– Мосье, вы заставляете нас обратиться в полицию.
– Что ж, это избавит меня от беспокойства вызывать ее самому, – многозначительно произнес Кордл.
– Мосье безусловно не желает провести свой отпуск в суде?
– Мосье именно так проводит большинство своих отпусков, – заверил Кордл.
Официанты опять в замешательстве сбились в кучу. Затем Бельмондо подошел с тридцатифранковым меню – Обед будет стоить месье десять франков. Очевидно, это все, что есть у мосье. Кордл пропустил выпад мимо ушей.
– Принесите мне луковый суп, зеленый салат и мясо по-бургундски.
Пока официант отсутствовал, Кордл умеренно громким голосом напевал “Вальсирующую Матильду”. Он подозревал, что это может ускорить обслуживание.
Заказ прибыл, когда он во второй раз добрался до “Ты не застанешь меня в живых”. Кордл придвинул к себе суп, посерьезнел и взял ложку.
Это был напряженный момент. Все посетители оторвались от еды. Кордл наклонился вперед и деликатно втянул носом запах.
– Чего-то здесь не хватает, – громко объявил он. Нахмурившись, Кордл вылил луковый суп в мясо по-бургундски, принюхался, покачал головой и накрошил в месиво пол-ломтика хлеба. Снова принюхался, добавил салата и обильно посолил.
– Нет, – сказал он, поджав губы. – Не пойдет. И вывернул содержимое тарелки на стол. Акт, сравнимый разве что с осквернением Моны Лизы. Все застыли.
Неторопливо, но не давая ошеломленным официантам время опомниться, Кордл встал и бросил в эту кашу десять франков. У двери он обернулся, – Мои комплименты повару, место которому не здесь, а у бетономешалки. А это, друзья, для вас.
И швырнул на пол свой мятый носовой платок. Как матадор после серии блестящих пассов поворачивает тыл к разъяренному быку, так выходил Кордл. По каким-то неведомым причинам официанты не ринулись вслед за ним и не вздернули его на ближайшем фонаре. Кордл. прошел десять или пятнадцать кварталов, наугад сворачивая направо и налево. Он дошел до Променад Англяйс и сел на скамейку. Его рубашка была влажной от пота.
– Но я сделал это! – воскликнул он. – Я вел себя невыносимо гадко и вышел сухим из воды!
Теперь он воистину понял, почему морковь поступает таким образом. Боже всемогущий на небесах, что за радость, что за блаженство!
После этого Кордл вернулся к своей обычной мягкой манере поведения и оставался таким до второго дня пребывания в Риме. Он и семь других водителей выстроились в ряд перед светофором на Корсо Витторио-Эммануила. Сзади стояло еще двадцать машин. Водители не выключали моторы, склонясь над рулем и мечтая о Ла-Манше. Все, кроме Кордла, упивающегося дивной архитектурой Рима.
Свет переменился. Водители вдавили акселераторы, как будто сами хотели помочь раскрутиться колесам маломощных “фиатов”, снашивая сцепления и нервы. Все. кроме Кордла, который казался единственным в Риме человеком, не стремившимся выиграть гонки или успеть на свидание. Без спешки, но и без промедления, он завел двигатель и выжал сцепление, потеряв две секунды.
Водитель сзади отчаянно засигналил. Кордл улыбнулся – тайной, нехорошей улыбкой. Он поставил машину на ручной тормоз и вылез.
– Да? – сказал Кордл по-французски, ленивым шагом добредя до побелевшего от ярости водителя. – Что-нибудь случилось?
– Нет-нет, ничего, – ответил тот по-французски – его первая ошибка. – Я просто хотел, чтобы вы ехали, ну двигались!
– Но я как раз собирался это сделать, – резонно указал Кордл.
– Хорошо! Все в порядке!
– Нет, не все, – мрачно сообщил Кордл. – Мне кажется, я заслуживаю лучшего объяснения, почему вы мне засигналили.
Нервный водитель – миланский бизнесмен, направлявшийся на отдых с женой и четырьмя детьми, опрометчиво ответил:
– Дорогой сэр, вы слишком медлили, вы задерживали нас всех.
– Задерживал? – переспросил Кордл. – Вы дали гудок через две секунды после перемены света. Это называется промедлением?
– Прошло гораздо больше двух секунд, – пытался спорить миланец.
Движение тем временем застопорилось уже до Неаполя. Собралась десятитысячная толпа. В Витербо и Генуе соединения карабинеров были приведены в состояние боевой готовности.
– Это не правда, – опроверг Кордл. – У меня есть свидетели. – Он махнул в сторону толпы, которая восторженно взревела. – Я приглашу их в суд. Вам должно быть известно, что вы нарушили закон, засигналив в пределах города при явно не экстренных обстоятельствах.
Миланский бизнесмен посмотрел на толпу, уже раздувшуюся до пятидесяти тысяч. “Боже милосердный, – думал он, – пошли потоп и поглоти этого сумасшедшего француза!"
Над головами просвистели реактивные чудовища Шестого флота, надеющегося предотвратить ожидаемый переворот.
Собственная жена миланского бизнесмена оскорбительно кричала на него: сегодня он разобьет ее слабое сердце и отправит по почте ее матери, чтобы доконать и ту.
Что было делать? В Милане этот француз давно бы уже сложил голову. Но Рим – южный город, непредсказуемое и опасное место.
– Хорошо, – сдался водитель. – Подача сигнала была, возможно, излишней.
– Я настаиваю на полном извинении, – потребовал Кордл.
В Форджи, Бриндизи, Бари отключили водоснабжение. Швейцария закрыла границу и приготовилась к взрыву железнодорожных туннелей.
– Извините! – закричал миланский бизнесмен. – Я сожалею, что спровоцировал вас, и еще больше сожалею, что вообще родился на свет! А теперь, может быть, вы уйдете и дадите мне умереть спокойно?!
– Я принимаю ваше извинение, – сказал Кордл. – Надеюсь, вы на меня не в обиде?
Он побрел к своей машине, тихонько напевая, и уехал.
Мир, висевший на волоске, был спасен.
Кордл доехал до арки Тита, остановил автомобиль и под звуки тысяч труб прошел под ней. Он заслужил свой триумф в не меньшей степени, чем сам Цезарь.
Боже, упивался он, я был отвратителен!
В лондонском Тауэре, в Воротах Предателя, Кордл. наступил на ногу молодой девушке. Это послужило началом знакомства. Девушку звали Мэвис. Уроженка Шорт-Хилс (штат Нью-Джерси), с великолепными длинными темными волосами, она была стройной, милой, умной, энергичной и обладала чувством юмора. Ее маленькие недостатки не играют никакой роли в нашей истории. Кордл угостил ее чашечкой кофе. Остаток недели они провели вместе.
Кажется, она вскружила мне голову, сказал себе Кордл на седьмой день. И тут же понял, что выразился неточно. Он был страстно и безнадежно влюблен.
Но что чувствовала Мэвис? Недовольства его обществом она не обнаруживала.
В тот день Кордл и Мэвис отправились в резиденцию маршала Гордона на выставку византийской миниатюры. Увлечение Мэвис византийской миниатюрой казалось тогда вполне невинным. Коллекция была частной, но Мэвис с большим трудом раздобыла приглашения.
Они подошли к дому и позвонили. Дверь открыл дворецкий в парадной вечерней форме. Они предъявили приглашения. Взгляд дворецкого и его приподнятая бровь недвусмысленно показали, что их приглашения относятся к разряду второсортных, предназначенных для простых смертных, а не к гравированным атласным шедеврам, преподносимым таким людям, как Пабло Пикассо, Джекки Онассис, Норман Мейлер, и другим движителям и сотрясателям мира.
Дворецкий проговорил:
– Ах да...
Его лицо сморщилось, как у человека, к которому неожиданно зашел Тамерлан с полком Золотой Орды.
– Миниатюры, – напомнил ему Кордл.
– Да, конечно... Но боюсь, сэр, что сюда не допускают без вечернего платья и галстука.
Стоял душный августовский день, и на Кордле была спортивная рубашка.
– Я не ослышался? Вечернее платье и галстук?
– Таковы правила.
– Неужели один раз нельзя сделать исключение? – попросила Мэвис.
Дворецкий покачал головой.
– Мы должны придерживаться правил, мисс. Иначе...
Он оставил фразу неоконченной, но его презрение к вульгарному сословию медной плитой зависло в воздухе.
– Безусловно, – приятно улыбаясь, заговорил Кордл. – Итак, вечернее платье и галстук? Пожалуй, мы это устроим.
Мэвис положила руку на его плечо.
– Пойдем, Говард. Побываем здесь как-нибудь в другой раз.
– Чепуха, дорогая. Если бы ты одолжила мне свой плащ...
Он снял с Мэвис белый дождевик и напялил на себя, разрывая его по шву.
– Ну, приятель, мы пошли, – добродушно сказал он дворецкому.
– Боюсь, что нет. – произнес тот голосом, от которого завяли бы артишоки. – В любом случае остается еще галстук.
Кордл ждал этого. Он извлек свой потный полотняный носовой платок и завязал вокруг шеи.
– Вы довольны? – ухмыльнулся он.
– Говард! Идем!
– Мне кажется, сэр, что это не...
– Что “не”?
– Это не совсем то, что подразумевается под вечерним платьем и галстуком.
– Вы хотите сказать мне, – начал Кордл пронзительно неприятным голосом, – что вы такой же специалист по мужской одежде, как и по открыванию дверей?
– Конечно, нет! Но этот импровизированный наряд...
– При чем тут “импровизированный”? Вы считаете, что к вашему осмотру надо готовиться три дня?
– Вы надели женский плащ и грязный носовой платок. – упрямился дворецкий, – Мне кажется, больше не о чем разговаривать.
Он собирался закрыть дверь, но Кордл быстро произнес:
– Только сделай это, милашка, и я привлеку тебя за клевету и поношение личности. Это серьезные обвинения, у меня есть свидетели.
Кордл уже собрал маленькую, но заинтересованную толпу.
– Это становится нелепым, – молвил дворецкий, пытаясь выиграть время. – Я вызову...
– Говард! – закричала Мэвис. Он стряхнул ее руку и яростным взглядом заставил дворецкого замолчать.
– Я мексиканец, хотя, возможно, мое прекрасное знание английского обмануло вас. У меня на родине мужчина скорее перережет себе горло, чем оставит такое оскорбление неотомщенным. Вы сказали, женский плащ? Hombre, когда я надеваю его, он становится мужским. Или вы намекаете, что я – как это у вас там... – гомосексуалист?!
Толпа, ставшая менее скромной, одобрительно зашумела. Дворецкого не любит никто, кроме хозяина.
– Я не имел в виду ничего подобного, – слабо запротестовал дворецкий.
– В таком случае это мужской плащ?
– Как вам будет угодно, сэр.
– Неудовлетворительно. Значит, вы не отказываетесь от вашей грязной инсинуации? Я иду за полицейским.
– Погодите! Зачем так спешить?! – возопил дворецкий. – Он побелел, его руки дрожали. – Ваш плащ – мужской плащ, сэр.
– А как насчет моего галстука?
Дворецкий громко засопел, издал гортанный звук и сделал последнюю попытку остановить кровожадных пеонов.
– Но, сэр, галстук явно...
– То, что я ношу вокруг шеи, – холодно отчеканил Кордл. – становится тем, что имелось в виду. А если бы я обвязал вокруг горла кусок цветного шелка, вы что, назвали бы его бюстгалтером? Полотно – подходящий материал для галстука. Функция определяет терминологию, не так ли? Если я приеду на работу на корове, никто не скажет, что я оседлал бифштекс. Или вы находите логическую неувязку в моих аргументах?
– Боюсь, что я не совсем понимаю...
– Так как же вы осмеливаетесь судить? Толпа восторженно взревела.
– Сэр! – воскликнул поверженный дворецкий. – Молю вас...
– Итак, – с удовлетворением констатировал Кордл, – у меня есть верхнее платье, галстук и приглашение. Может, вы согласитесь быть нашим гидом и покажете византийские миниатюры?
Дворецкий распахнул дверь перед Панчо Вилья и его татуированными ордами. Последний бастион цивилизации пал менее чем за час. Волки завыли на берегах Темзы, босоногая армия Морелоса ворвалась в Британский музей, и на Европу опустилась ночь.
Кордл и Мэвис обозревали коллекцию в молчании. Они не перекинулись и словом, пока не остались наедине в Риджентс-парке.
– Послушай, Мэвис... – начал Кордл.
– Нет, это ты послушай! – перебила она. – Ты был ужасен! Ты был невыносим! Ты был... Я не могу найти достаточно грязного слова для тебя! Мне никогда не приходило в голову, что ты из тех садистов, что получают удовольствие от унижения людей!
– Но, Мэвис, ты слышала, как он обращался со мной, его тон...
– Он глупый, выживший из ума старикашка, – сказала Мэвис. – Таким я тебя не считала.
– Он заявил...
– Не имеет значения. Главное – ты наслаждался собой!
– Ну хорошо, пожалуй, ты права, – согласился Кордл. – Но я объясню.
– Не мне. Все. Пожалуйста, уходи, Говард. Навсегда.
Будущая мать его двоих детей стала уходить из его жизни. Кордл поспешил за ней.
– Мэвис!
– Я позову полицейского, Говард, честное слово, позову!
– Мэвис, я люблю тебя!
Она, вероятно, слышала его; но продолжала идти. Это была милая девушка и определенно, неизменяемо – луковица.
Кордл так и не сумел рассказать Мэвис о Похлебке и о необходимости испытать поведение, прежде чем осуждать его. Он лишь заставил ее поверить, что то был какой-то шок, случай, совершенно немыслимый, и... рядом с ней... такое никогда не повторится.
Сейчас они женаты, растят девочку и мальчика, живут в собственном доме в Нью-Джерси и вполне счастливы. Кордла оттирают и задевают чиновники, официанты и прислуга.
Но...
Кордл регулярно отдыхает в одиночку. В прошлом голу он сделал себе имя в Гонолулу. В этом – он едет в Буэнос-Айрес.
Роберт Шекли
http://community.livejournal.com/igri_na_ulizze/1642.html
