ОБЪЯВЛЕНИЕ НА ДВЕРЯХ НОЧНОЙ АПТЕКИ: «СЛЫШУ! УЖЕ ИДУ»
Как же я люблю Одессу! Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не побывав. Стоит ли объяснять, что значат для литератора эти имена — Бабель, Олеша, Паустовский, Ильф и Петров? ..
Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу, так как была уверена, что уже никогда, никогда. . . Но колесо Истории вертится исправно. В тяжелом и нищем 93-м меня уже из Израиля пригласили приехать в Одессу, выступить. И вот ноябрь, промозглый, обветшавший город, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые окна. . . Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет: одесситы разъехались, остались дожди, грязь, пустые прилавки. . . И с этими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему времени, трамвая. И первым делом увидела плакат, на котором была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути. Рисунок был снабжен четверостишием: «Быть может, мечтая о сцене, о славе, она отступила от уличных правил, забыв, что подобная неосторожность буквально отрэжет такую возможность!».
Замерев от восторга, я опустила взгляд и на спинке сиденья увидела процарапанное: «Все мущины — обманщики и притворщики!» и чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел!». А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист, немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии: «Для съемок нового, цветного, широкоформатного художественного фильма требуются люди с идиотским выражением лица» и, не успев задохнуться от проглоченного вопля удачи, тут же прочла в разделе «Спортивные новости»: «Вчера в Москве состоялся матч между одесским «Черноморцем» и местной футбольной командой».
Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди — просто она переживает очередную эпоху очередной революции. . . Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час «пик». И уже на другой день я висела на ступеньке трамвая номер три, вслушиваясь в перекличку внутри: «Соня, ты вошла? Соня!» — «Она еще как вошла! Она мне уже трижды на ногу наступила!». Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе, висящий на подножке. Двери не закрывались, и вожатый время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, холубой. . .. поднимись с подножки. . Холубой, я ж сейчас не знаю, шо будет. . Тебя мамця не узнает, холубой. . .». Наконец он остановил трамвай, выскочил с обрубком резинового шланга и со всего размаху как треснет по спине молодого человека! Я со страху чуть не свалилась. Вот, думаю, будет сейчас побоище! Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!».
И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички, то ли петербуржанки. И одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и провинциальную Одессу, которая не что иное, как литературный миф. . После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая пауза. Одесситы переглядывались и ждали, кто возьмет соло.
Наконец маленький сутулый старичок, меланхолично глядя перед собой, сказал задумчиво:
«Да-а-а. . . коне-е-ечно. . . Одесса могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин. . . Но он здесь полюбил, и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог бы даже такой старый еврей, как я!». И все вздохнули с облегчением – и трамвай покатил дальше.
А объявления — одесские объявления! На дверях одной аптеки я видела целых два. На одном было написано: «Аптека временно закрыта», а на другом, пониже: «Фима, заходи!». И еще одно, на дверях ночной аптеки, нацарапанное от руки: «Слышу! Уже иду!». .
Вообще в этот да и в следующие мои приезды со мной в Одессе происходили разные забавные и трогательные случаи и встречи, о которых когда-нибудь расскажу. Но самым страшным впечатлением был мой собственный вечер в Культурном центре. Ну, думала я, одесская публика, конечно, должна быть самой чувствительной к юмору. . Выступаю я легко, артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику своей прозой. Наградой мне обычно бывает неумолкающий смех аудитории. Но тут. . . Внимательно и строго глядя на меня, одесситы молча выслушивали всю мою ударную программу. . . Прошли полчаса. . . Я поняла, что это — провал. . Никогда в жизни мне не было так страшно и одиноко на сцене. .. . Благодаря своему опыту «вечной выступальщицы» я дотянула вечер до конца, промямлила какие-то завершающие слова. И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского рассказа и вежливо проговорил авторитетным тоном: «Спасибо! Вы всех нас удовлетворили!»
